кикимора барахтается в своем шкафу, заваленном одеждой, в попытках выбрать сегодняшний наряд для похода в загс. подать заявление на госуслугах стало для нее слишком сложной задачей, с которой она не справилась даже с пятой попытки. поэтому нужно выбрать что-то в меру торжественное или хотя бы чистое. с другой стороны, не такое уж это и событие. это кузька трясется как гусак, а для инги предстоящие мероприятия только лишние хлопоты бюрократического характера.

из резного шифоньера сыплются цветастые платья и расшитые рубахи. она прикладывает их к телу, зажимая верхушку подбородком, и глядится в зеркало рядом. все ей не нравится, она понятия не имеет, какие сегодня лунные сутки, но явно не благоприятные для принятия каких-либо решений. свист кузин, хуже расписного чайника на плите. зато действует как магический пендаль, который тут же заставляет кикимору собраться и надеть на себя уже хоть что-то кроме нижнего белья. она хватает какую-то юбку в пол, больше напоминающую холщовый мешок из-под картошки, и безразмерную, как это модно обзывал леший - оверсайз, белую рубаху с вышивкой на воротнике и рукавах. запечатлев себя отчетным селфи в выбранном луке, инга поспешила вернуться к кузе, пока он не начал совсем уж хозяйничать на кухне и развешивать там подковы и душистые веники.

- ммм, травушки, - блаженно восхищается инга, как только ступает на порог кухни и чувствует ароматы родной природы.

кикимора усаживается напротив кузьмы, аккурат на углу стола, на котором уже красуется ее любимая чашка, вылепленная самостоятельно на каком-то бесплатном гончарном курсе, на который она попала совершенно случайно, когда искала выход с очередного арт-квартала для молодежи. пока кузя грыз баранки, отложенные специально для него еще пару дней назад, инга принялась распаковывать творожный сырок - единственное благо яви, которое она бы утащила с собой на болота.

- кузя, ну я же уже все объясняла голосовыми, ты не слушал что ли? рассказываю: одна очень могущественная любовная ведьма из тикитока сказала мне на личном приеме, что на мне какой-то дурной глаз. проклятье снимет только брачный венец, поэтому тут без вариантов, либо мы это самое, либо я того самого, - по фактам раскладывает кикимора, пока распаковывает сырок и отправляет его в рот, запивая несладким травяным чаем.

про то, что околеет не она, а ее истинный избранник, лишний раз решила не напоминать, потому что ради какого-то абстрактного никиты или олега домовенок мог бы и не согласиться жертвовать своими принципами, а вот к инге он относился хорошо, потому и был выбран в роли жениха-спасителя.

- слушай, бывали пары и похуже. а мы, как мне кажется, вполне органично смотримся, все поверят. и высшие силы тоже. я надеюсь, - инга на секунду задумалась насчет своих планов, до этого момента она не сомневалась в благом исходе, но червяк сомнений начинал проедать покрытую мхом мозговую кору.

- ты же помнишь, что мы сегодня идем подавать заявление? - дожевывая сырок спрашивает инга, заранее глядя на кузю так, будто бы он виноват и забыл, потому что она в этих двух фактах уверена, как и в выборе сегодняшнего наряда.

не дожидаясь ответа на вопрос, кикимора тянется за чайником, чтобы долить себе свежего кипяточку. абсолютно неловким, как это часто у нее бывает, движением руки задевает керамическую солонку, та падает на бок и белый порошок быстро разлетается по столу.

- да блять, - недовольно брякает инга, отставляя чайник с желанным кипяточком и принимаясь сметать в руку просыпавшуюся соль.

сквозь нее смотреть не получается — в комнате, полной других бриллиантов, она, может, и затеряется, но один на один — никогда. один на один она голову вскидывает гордо, а слезы в глазах кристаллизуются и скатываются на пол по ее тошнотно-зеленому платью. один на один она точно такая, какой он увидел ее за крокодиловым воем — считай, уже почти выжившая. почти победительница. от короны ее отделяет только слепая удача, только то, какой стороной упадет монетка на окровавленную землю нынешней арены.

к счастью, финник с фортуной на короткой ноге — он ей продался.

конечно, капитолий купился; потому что девчонка разгадала секрет, открывающий любые капитолийские замки, сносящий с петель любые столичные двери — секрет хорошего шоу. этот город не мог не поверить. этот город — гнилое красное яблоко, сочащееся червями в ребрах каждого, кто ступал на плитку главной площади панема, — глуп до безобразия, зато морщится презрительно на отродье из дистриктов. она не такая, финник думает. она — не отродье. она вас всех переживет.
может, даже его.

сквозь не получается, хоть и хочется до зуда на ресницах, поэтому он смотрит прямо, и ему нравится, как легко и как быстро слетает эта маска. это значит, что она не приклеена намертво. ему нравится быть правым. годы в капитолии не могли не отравить его, наверное, и его эго отзывается шевелением где-то в груди. но больше того ему нравится, что догадался он один: даже хэймитч ведь не понял, разодрав колени об ее слезы и уйдя к своим трибутам в состоянии бессильной злости больше, чем когда-либо. финник тихо смеется — эта девчонка умудрилась обмануть человека, знающего систему вдоль и поперек, сыграв на том, как люди не выносят чужих стенаний. это было бы до абсурдного гениально, не споткнись она об него.

ему не хочется думать, почему на нем не сработали ее ловушки, но если бы хотелось, он легко нашел бы ответ в бессонных ночах, укутанных или парфюмом столичных женщин, или солоноватым запахом рук мэгз, держащих его по приезде домой, пока он снова не научится спать.

он легко нашел бы ответ в том сходстве между ними, какое рождается только тогда, когда судьба у вас будет одна на двоих.
пока что финник не переворачивает камней в поисках — только ведет плечом.

— я не капитолий, — он отрезает резко, оскорбленный. потом выдыхает. в сущности, нечего ей предъявить — даже для своего родного дистрикта, для продавщиц в лавках и моряков на кораблях, которые нянчили его и еще десяток соседских ребятишек, он давно перестал быть мальчишкой у моря, рисующим на мокром песке дома, траву и солнце. даже для них, тех, кто вроде бы должен понимать, он стал больше их, чем своим; чего удивляться, что джоанна, видевшая его только по телевизору, когда он с улыбкой расшаркивался в благодарностях к милосердию капитолия, чешет его с ними под одну гребенку.

это почти не больно уже, если честно. почти не горит. у финника никогда не было друзей — он в школе был нелюдим, а в компаниях его водили только потому, что он девчонкам с очень раннего возраста нравился, — и никогда не было прочного позвоночника. ветер привел его в неоновые огни и столичные небоскребы, и он остался рдеть флагом над ними, собирающим сальные отпечатки чужих пальцев на бордовой ткани.

но от джоанны — задевает. где-то глубоко и звонко. барабанные перепонки лопаются вместе с какой-то струной внутри. хочется горячего чая, который мэгз делает из незнакомых ему трав. хочется поплакать. хочется уйти.

вместо этого финник складывает на груди руки и закрывает глаза, чтобы не выбирать, куда смотреть — в упор на ее глаза, смотрящие с той же яростью и злобой, какую она, он уверен, лелеет и убаюкивает в себе при виде эскорта, стилистов и персонала, снующего вокруг нее без устали, или сквозь нее — на вылизанные полы и мраморные столы, которым он теперь принадлежит больше, чем самому себе.

— у тебя нет ничего, что ты могла бы предложить мне взамен, джоанна, — с насмешкой выдыхает финник, отодвигая стул и позволяя себе вальяжно раскинуться в нем. капитолий не мог не отравить его. больше их, чем свой.

по дуге вокруг затылка стрелой проскальзывает мысль о том, не проще ли будет с ней договориться, если сыграть по ее правилам, но финник от нее отмахивается: с девочкой хочется быть предельно честным почему-то, а это в его мире — роскошь. у нее есть то, что она может дать ему в обмен на помощь, но она уже это делает, сама того не понимая. он не станет ей этого говорить.

— я понимаю твою злость. больше, чем ты думаешь, — потому что помнит, как яростно колотил стены дома мэгз до крови на костяшках, вернувшись из своего первого тура победителей, потому что помнит, как на языке белая крошка скапливалась в жемчуг, когда он зубы стискивал, вдавленный в подушку. — когда это все закончится, я повезу домой два деревянных ящика. когда они умрут, я подойду к телефонной будке, наберу номер городской администрации и скажу их родителям, что они больше не увидят своих детей. я поеду домой, когда это все закончится, и мне вслед на каждой улице моего дистрикта будут смотреть мои люди и думать, мог ли я сделать больше. мог ли вернуть кого-то обратно.

сквозь нее смотреть не получается, и финник выбирает справедливый обмен: ее честность в обмен на свою. ему почему-то важно, чтобы она доверилась. чтобы она услышала: он, одетый в лучшие одежды и надушенный лучшим парфюмом, — не капитолий.

— ты не похожа на тупую. ты очень умная, джоанна. если тебе хочется думать, что у всех здесь есть личный интерес, считай, что мой в том, чтобы через год выпить по стаканчику виски с еще одним хорошим человеком.
финник делает ударение на еще одним — говорит ей так, что он уже считает ее частью круга. пытается внушить, что ей осталось, в общем-то, самое легкое. всего-то нужно —

победить в голодных играх.

— разреши мне попытаться.

[indent] Металлические петли трагически скрипят, когда резкий порыв ветра качает вывеску «Трех жаб» в сторону. Стихает стук каблуков по старой деревянной лестнице, умирает шум города за единственным окном.
[indent] В маленькой комнате она не одна. Из темных углов тянут свои щупальца-тени воспоминания. Цепляют за лодыжки, за запястья, проталкивают прямо в глотку прогорклую землю. Попытаться ухватиться за них бессмысленно, они ускользают, рассыпаясь пылью и жирным пеплом.
[indent] В маленькой комнате она никогда не одна, их всегда было двое.
[indent] – Я ждал тебя.
[indent] Мальчик прижимает к груди книжку с нарисованным монстром и его нарисованные синие глаза такие же, как и у нее.
[indent] – Я ждала тебя.
[indent] Они говорят в унисон, и кто где, кто он, а кто она, где он, а где…

[indent] Стук каблуков по мощеной улице глухо отражается от стен, превращаясь в мерный звук сердца.
[indent] Раз-два. Раз-два. Раз – на секунду сбиваясь с четкого, выверенного ритма, чтобы распознать в нем ошибку – он идет за ней. Его шаги осторожные, словно у животного на мягких лапах, но острый перестук когтей достигает чуткого слуха. Она останавливается, стоя к нему вполоборота и ждет.
[indent] – Я… – детектив начинает, как и всегда неуверенно и, глядя на него через плечо, Анна мягко, ободряюще улыбается. Он похож на золотистую собаку, замершую в ожидании ласки, заслуженной лишь потому, что он настолько замечательный.
[indent] – Вы?
[indent] Ее улыбка становится шире, когда она поворачивается к нему всем корпусом, а он замирает так близко, что Анна почти видит, как у золотистого пса с добрыми глазами хвост хлещет по бокам в том единственном проявлении безграничной привязанности.
[indent] Будь он псом, то давно бы лег на спину у ее ног, открыв беззащитный мягкий живот.
[indent] Будь он чуть смелее, он давно был лег на спину... и потянул ее следом за собой.
[indent] – Хотел проводить вас, - продолжает детектив, и она опускает взгляд, пряча за светлыми ресницами ледяную реку в своих глазах.
[indent] – Не стоит, - голос Анны мягкий и пустой, словно лист бумаги, с которого ластиком стерли все черточки и точки. Она поднимает на него живой, смеющийся взгляд, словно вновь включив в себе единственную лампочку, и продолжает, – ведь вы уже. Я живу рядом.
[indent] Детектив не провожает ее до двери, но Анна знает – это ненадолго, ведь у детей, женщин и преступников прекрасно развито шестое чувство.
[indent] Один из пунктов Анне, бесспорно, подходит.

[indent] У Йохана для мира припрятаны сотни масок и каждая под разным именем, а сам он – тихий и безликий наблюдатель по ту сторону собственных век.
[indent] Он достает свои эмоции из потайных карманов, как фокусник, и те подходят ему так же идеально, как сшитые на заказ костюмы.
[indent] У Йохана глаза его сестры.
[indent] Он проник в ее образ, забрался под черепную коробку, смотрит ее глазами, говорит ее губами, соблазняет ее же именем, но что-то во всем этом не так.
[indent] Снились ли ей выкрашенные в бежевый цвет стены старого особняка?
[indent] Снились ли ей выкрашенные в белый… серый… черный… все эти бесцветные стены давно покинутого дома, обступающие с четырех сторон и душащие, будто каменный мешок. Слышит ли она слова из детской книжки, зачитанные взрослым голосом?
[indent] – Жил-был монстр, у которого не было имени. Монстр больше всего на свете хотел себе имя.
[indent] Чего ты хочешь?
[indent] Анна смотрит на детектива большими светлыми глазами и на ее губах умирает улыбка.
[indent] Чего ты хочешь от меня?
[indent] Он смотрит на нее так, что в ящичках с припрятанными эмоциями начинается смута. Там нет ничего, что могло бы соответствовать этому чувству.

[indent] Когда за спиной захлопывается дверь, Анна умирает. Рассыпается все тем же пеплом и пылью, собираясь заново в свою же собственную тень, сотканную из острых ножей и порохового дыма.
[indent] Он снимает туфли на низком каблуке, оставляя их у порога, и прямо так, босиком по холодному полу проходит вглубь маленькой квартирки, снимая с головы длинноволосый парик.
[indent] Анна всегда была миражом, несуществующей картинкой, выдуманным именем.
[indent] Их мать не успела дать им имена и они держались за руки, глядя друг на друга, придумывая себе новые.
[indent] Когда за спиной с трагическим скрипом давно не смазанных петель открывается дверь, Анна не успевает вернуться и Йохан замирает, слушая негромкий звук знакомых шагов. Ян затихает у входа, должно быть наткнувшись взглядом на лежавший на полу светловолосый парик, раскинувшийся по стертому паркету, словно мертвая медуза.
[indent] Йохан поворачивается к нему медленно и неотвратимо, будто наводится дуло башенного танка, и выдыхает такое издевательское и почти искреннее, – я ждал тебя.

Сириус часто шутит, что, мол, когда-нибудь Ремус так сильно уйдет в себя, что не сможет к ним вернуться - оттого старается быть рядом в особо вязкие дни, чтобы успеть выдернуть с той стороны словом, случайным прикосновением, спланированной диверсией, и подначивает к этому остальных смотри, мы тоже о тебе заботимся - может поэтому, уезжая на зимние каникулы в этот раз смотрит особенно неуверенно, словно и, в правду, Ремус без них покроется плесенью и умрет. Джеймс и Питер верят в него чуть больше, но никто, разумеется, не хочет его оставлять.

Особенно, перед полной луной.

Ремус апеллирует к логике, подтасовывает понятия, взывает к совести - дайте уже побыть в тишине - у него, конечно, все под контролем, и друзья ведутся, но, что более вероятно, делают вид. Все они разлетаются по своим делам, а Ремус, впервые за последние два года, остается по-настоящему один.     

Отчасти Сириус в чём-то прав. Одиночество всё ещё не беспокоит в той обязательной мере, в которой, будто бы, должно, и там где социальный протокол прописывает чувство тревоги Ремус находит успокаивающую предопределенность, когда точно знаешь, что независимо от того, каким именно будет в тот или иной момент одиночество - старой подругой с широкими безопасными объятиями или обиженной кусливой сукой, сжимающей глотку - от него все равно пострадаешь только ты сам, а это территория уже обнюханная, каждая тропинка - своя, даже самая темная. Обыкновенно это мысль успокаивает, но сейчас - грызет. Удивительно, сколько может измениться за два года - то ли Ремус успевает выучиться эгоизму (ему постоянно напоминают, что необязательно нести всё в одиночку, и он, вроде как, сдаётся уловкам Питера, напору Джеймса, требовательности Сириуса, дисциплинированной заботе Лили), то ли идея добровольной сепарации оказывается не такой уж удачной с самого начала и, несмотря на то, что оставленным Ремус начинает чувствовать себя лишь на пятый день - запахи друзей до последнего толкутся под потолком комнаты, тут и там разбросаны вещи, в спешке оставленные на кроватях (поддавшись сентиментальному порыву Ремус даже не наводит порядок прям сразу, но в итоге душное чистоплюйство так или иначе расставляет всё по своим местам - пусть и на короткий миг) - тишина уже не кажется такой дружелюбной, как раньше.

И, конечно, с приближением полнолуния не становится лучше.

Когда профессор Слизнорт говорит о новом лекарстве, открытым магом-исследователем Белби, о том, что его можно будет начать принимать уже в следующем лунном цикле, Ремус сначала не верит - его оптимизм излишне осторожен и пуглив по привычке, потому что падать тем больнее, чем сильнее ждёшь результата. Этому его учит отец - в своих болезненных экспериментах. Конечно, для таких как Лайелл Люпин, аконитовое зелье ничего не изменит, так, полумера - они так и не смогут перестать ненавидеть, бояться, желать исправить.

Внутри Ремуса, в противовес его отцу, все равно растет такое всеобъемлющее чувство радости, что хочется выкричать его наружу, пока не разорвало на части. Он не причинит вреда своим друзьям, которые из раза в раз остаются возле него. Он никому не причинит вреда.

Если, конечно, лекарство сработает.

А потом Люпин пропускает ступеньку, буквально проваливаясь в школьный коридор. Горизонт лениво заваливает набок, всего на несколько секунд, но этого достаточно, чтобы привлечь внимание случайных студентов, уже возвратившихся с каникул или никуда не уезжавших - кто-то разворачивается, чтобы помочь, но Люпин оказывается ловчее, машет рукой, все нормально. Несмотря на подлую судорогу в ноге, по-черепашьи пятится и усаживается в начале злосчастной лестницы. Идите-идите дальше, пожалуйста, проваливайте по своим делами, думает неожиданно зло, потому что противостоять последствиям своей глупости настолько явно все еще непривычно. И злится он, конечно, только на себя.

Слишком быстро, слишком рано - словно что-то внутри готовится к тому, что скоро его попытаются сдержать. Что-то злится.

Нужно туда, где не будет чужих глаз - приступы перед обращением хаотичны, проявляются по разному, и это не то, чем он готов делиться, тем более, с чужими. Становится больно смотреть глазами, слушать ушами - ощущение того, что скоро его вывернет наизнанку начинает колоть загривок. Ремус глухо бормочет:

- Казалось бы, что могло пойти не так.

марлин идет по платформе твердыми шагами, практически не оглядываясь по сторонам. марлин такая же, как и ее шаги — устойчивая, надежная, смелая. было бы куда проще аппарировать прямо в нужное место, но воспользоваться маггловским способом — чуть надежнее, хотя теперь, по правде говоря, марлин уже ничего не кажется надежным. по громкой связи приятный женский голос сообщает, что нужный поезд вот-вот отправится в путь; марлин ускоряет шаг.
купе напоминает хогвартс-экспресс; чувства вызывает другие. марлин садится к окну и кутается в пальто, будто интуитивно стараясь оградить себя от попутчиков. в последнее время ее не покидает ощущение, что за ней следуют по пятам, и часто она по ночам просыпается от малейшего шороха. правда, лица у соседей на редкость пресные и совсем незаинтересованные в маккиннон. тем лучше — не будут задавать вопросов.
они с лили когда-то много мечтали, лежа на берегу чёрного озера и наблюдая, как на гладкой водяной поверхности изредка появляется рябь. лили мечтала масштабно; марлин была более приземленной.
жизнь в хогвартсе значительно отличалась от той, что настала после.
за спиной — выпускные экзамены на «отлично», хвалебные рекомендации флитвика с макгонагалл и чуть ли не место стажера в «гринготтсе». на деле — пыльная лавка старьевщика в косом переулке, смены в полном одиночестве и вроде как никаких перспектив. марлин не хотела привязываться, марлин хотела поработать год, накопить денег и уехать [сбежать] путешествовать, но потом случилась война, орден, беременная лили, пророчество. мечта о путешествиях так и осталась мечтой, а место в «гринготтсе» уже давно занято. марлин, конечно, не жалеет.
правда, сириус постоянно говорит, что такая способная волшебница, как она, запросто может найти работу получше (сам сириус, конечно, не работает и на бог весть какие деньги снимает свои апартаменты), но сириус вообще много чего говорит. марлин слушает вполуха — ей уже давно не шестнадцать, и блэка она знает очень хорошо. вся эта история с ним тянется давно, и умная марлин, конечно, понимает, что пора бы заканчивать — они с ним не лили и джеймс, он никогда не позовет ее замуж (да и не очень-то и хотелось), и их отношения в принципе существуют в какой-то странной форме. ведь сириус не зря бродяга — приходит так же внезапно, как и уходит, никогда не оповещая. марлин знает, что с его характером он никогда не будет принадлежать ни ей, ни кому бы то ни было. но марлин остановиться почему-то не может, вновь и вновь впуская его в свою крохотную квартирку по вечерам, а наутро даже взглядом не провожая.
марлин (и все остальные) живет с постоянной мыслью: завтра может не настать.

///

лили на ходу оборачивается и солнечно улыбается марлин, и блики раннего весеннего солнца играют в ее рыжих волосах. марлин не помнит точно, когда они с лили стали так близки, да это, в общем-то, и неважно. они как будто были знакомы еще до рождения, а теперь наконец нашли друг друга в этом мире, чтобы никогда не отпускать. дорога от хогсмида привычна и выучена наизусть, небо настолько лазурное, что глазам почти больно от этого.
марлин улыбается в ответ лили.
впереди — только светлое, впереди только хорошее, впереди мечты, даже несмотря на то, что над миром уже нависли тучи и вот-вот разразится гроза.
марлин сильная; когда лили держит ее за руку — еще сильней.
лили чуть уходит вперед и что-то весело кричит ей, но маккиннон не слышит. лили смеется и исчезает за деревьями, через секунду появляясь вновь. до выпуска остается год, за кронами деревьев показываются тяжелые башни хогвартса. со школой проститься будет нелегко, но ведь у марлин всегда будет лили, а у лили марлин.
марлин закрывает глаза и полной грудью вдыхает холодный воздух, стараясь навсегда запечатлеть сегодняшний день в своей памяти.
ни лили, ни марлин не знают, что жить им обеим осталось каких-то несколько лет.

///

с тех пор, как орден укрыл поттеров под фиделиусом, и сириус, и марлин каждый раз рвались в бой так, словно он был последним. было страшно, всегда страшно, но еще страшнее никогда больше не увидеть этих зеленых глаз.
а у нее теперь ребёнок, ре-бё-нок — пухлощекий малыш гарри, и они обе плакали от счастья, когда лили рассказала.
за окном начинает накрапывать дождь, но вскоре перестает, оставляя лишь капли на стекле. следующая станция — ее. марлин, хотя уже и была несколько раз у поттеров, знает путь лишь наполовину, и никогда не расскажет о их местонахождении даже под пытками — просто не сможет. должно быть, это ужасно тяжело — все время находиться в четырех стенах и выходить из дома только в случае крайней необходимости. но джеймс страдает больше, чем лили — она пишет об этом практически в каждом письме.
за спиной раздается шорох, и марлин испуганно оглядывается: всего лишь белка.
завтраможетненастатьзавтраможетненастатьзавтраможетненастать
она останавливается резко, будто дорога впереди обрывается: всему виной фиделиус. значит, лили скоро придет, чтобы встретить ее. маккиннон вновь оглядывается по сторонам и на всякий случай достает палочку: лишь бы она не задерживалась, ведь с каждой минутой перед глазами пролетает все больше ужасных картин. марлин далеко не трусиха, но, будучи в ордене, уже успела увидеть достаточно.
лили появляется прямо как раньше — показавшись из-за деревьев и солнечно улыбаясь, а марлин срывается с места и крепко-крепко ее обнимает, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.
марлин очень хочет жить.
марлин очень хочет, чтобы они все жили.

я беру в руку факел и чувствую пьяный жар.

я предам их тела огню
чтобы выпытать
где ты.

на пути к орлинову гнезду от грачиного приюта замки горели. фитили дома ваксли, редфорт, железная дубрава уэйнвудов. в долину, принесшую присягу рейнире таргариен, эймонд нес только пламя и смерть. он обогнул речные земли, уходя от прямого столкновения с армией черных, пока сир кристон, занявший место десницы, собирал войска для атаки, пауза, образовавшаяся из-за перегруппировки войск, длилась недолго. вести о том, что дети принцессы-шлюхи и ее мужа-предателя были отправлены к арренам, быстро достигли столицы.

я полечу за ними, - сжав плечи хелейны, тихо проговорил эймонд. сестра, раздавленная смертью первенца, была похожа на бледную тень от прежней себя. она выцвела, скорбя о джейхейрисе, отводила взгляд от мейлора, ее тонкие запястья стали похожи на хрупкие веточки. - и отомщу за смерть сына. (твоего) (нашего) тело джейхейриса было сожжено в пламени по традициям дома, его прах был развеян, но утрата все еще жгла эймонда, она же до костей обуглила  и хелейну. новый защитник державы, принявший на себя титул и корону взамен эйгона, поцеловал сестру лишь раз, коснулся дрожащих ресниц губами - та слабо выдохнула в ответ.

малявка бастард, девчонка порочного принца должны были сполна расплатиться за смерть маленького наследника, и если даже их тела не украсят ворота красного замка, то хотя бы на долгие годы они окажутся заточены в темницах, станут ударом для всех, кто встал под шлюшьи знамена.

[indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent][indent] [ и замки стали гореть]

сидя на вхагар, глядя с высоты на то, как воспламеняются соломенные крыши и горящие люди выбегают из своих домов, эймонд чувствовал лишь черную пустоту. крики забирались сквозь уши в грудную клетку, бились эхом о своды ребер, вхагар вторила им и огонь сначала разгорался внутри, оплавляя седельные цепи, а после проливался потоком на головы. эймонд не щадил врагов короны, перед ним волной шел ужас, чтобы сука-аррен прекрасно знала кто наступает к неуязвимому с земли замку. как когда-то королева висенья преодолела все защитные форпосты, так и эймонд на крыльях все той же вхагар, снова шел войной к горным лордам. дым закрывал голубое небо, черные столбы мешались с облаками, передавая сигнал, но огонь - это благородная смерть, драконье пламя быстро лишает жизни, он не мучает часами агонии, он не заставляет матерей выбирать кем из сыновей жертвовать, убивая одинаково и богатых, и бедных, и родителей, и детей.

вхагар трижды облетела копье гиганта, давая возможность арренам выйти навстречу. эймон приказал дракону снижаться и ее мощные лапы рухнули на внутренний двор, снося хвостом несколько камней старинной каменной кладки. места для могучей самки было мало, она  повернула голову, переступив с ноги на ногу, и эймонд наконец увидел перед собой леди джейн.

она была моложе, чем думал защитник державы. скуластое лицо, темные волосы, несколько прядей седых волос и гордый разворот плеч. эймонд с удовольствием скормил бы ее своему дракону, но вместо этого лишь оперся локтем на собственное колено, глядя сверху вниз на  несчастных копейщиков, выставивших вперед свои палки, словно они могли хоть как-то ранить вхагар.

[indent][indent] - я пришел за бастардом стронгов и за своей кузиной рейной. - тонкая улыбка расползлась по губам, таргариен выгнул бровь, изучая чужие лица. - преклоните колени перед истинным королем семи королевств и отдайте моих родичей, а взамен я пощажу ваши жизни, леди аррен. тогда замки долины перестанут гореть.

равноценный обмен. куда лучший, чем все, что они заслужили за измену. эймонд дал на размышления женщине несколько драгоценных секунд, но вхагар все равно нависла над людьми, выдохнув нагретый воздух из своего чрева, словно предупреждая о бесполезности сопротивления, а заодно поторапливая в принятии решения.

[indent][indent] - принца джоффри здесь нет, - наконец произнесла аррен, так и не опустив свои колени к земле. эймонд в ответ недовольно скривился. все краткое терпение уже подходило к концу, гнев медленно расползался по жилам, вытесняя собою кровь.

[indent][indent] - но рейна здесь, - догадливо ответил он, пальцы крепко сжали ручку седла. - ведите девчонку, леди, пока еще живы.

пустых обещаний давать не хотелось, клясться, что мелкая веточка паршивого семени останется в живых было бесполезно. эймонд успел заслужить свое прозвище, дважды убийцей родичей его уже не смогут прозвать, да и не поверил бы никто, что смерть люцериса была смесью досадной случайности и провидения богов. если рейне будет суждено упасть с высоты, пока они будут лететь в королевскую гавань, то так тому и быть.

аррен тем временем кивнула головой, чтобы один из рыцарей вернулся в замок, видимо за девчонкой, а вхагар, внезапно вскинула голову выше и зарычала, привлекая внимание. все, кто был во дворе, с надеждой подняли глаза к облакам, но только эймонд различил едва заметную темную точку на фоне солнца. вхагар зарычала снова, вспарывая землю под своими лапами, эймонд цыкнул недовольно, заставляя драконицу повернуться, поднимаясь выше на одну из башен гнезда. кто-то внизу истошно заорал, видимо придавленный лапой или хвостом. очертания дракона на свету расплывались, мешая рассмотреть детали, но это не был караксес, чье змеиное тело таргариен распознал бы из тысячи прочих, мелеис уже издохла, а для вермитора так и не нашлось достойного всадника. прочие же драконы не могли сравниться с вхагар. эймонд криво и злорадно улыбнулся, давая возможность отчаянному заступнику подлететь ближе, аккурат настолько, чтобы драконица выпустила пламя в сторону нового гостя.

Ненависть не уходит.

Она на вкус неприятная – как расплавленное железо по раздраженной мякоти языка, как соль, долька лайма и спирт – Валери невольно кривит лицо. Она видит: тело опрокидывает первую рюмку, за той – другую уже по инерции – знает: им не будет конца – забыться не получится даже в объятиях смерти; душа – гниль, растекающаяся пиксельной рябью по нейронным связям – оцифрована, запатентована и продана.

Ви не узнаёт в размытых движениях этого тела себя – сквозь треснувшее стекло авиаторов окружающий мир пылает огнем, улыбки: принимают оскал – оскорбления ломаются о затвердевшую шкуру; этому телу – всё ещё немножечко жаль, но в душе – жалости не осталось. Ни для корпоративного, ни для людского – ни для себя самого: все переварено и оставлено дерьмом на избитом лице подворотни.

[indent] - Прикинь, сука, какая умора: и ведь эта голова – умнейшая из тех, в которых тебе довелось побывать.

Они говорят: время есть, но ненависть не уходит – липнет к телу мокрым песком, забивается под одежду, натирает кожу до рваных ран и просачивается вовнутрь: там прорастает, умирает, гниёт. Затем – новый цикл оборачивается вокруг шеи петлёй и давит – давит, давит, давит, блять, давит – Валери ощущает на себе искривленную реальность: язык вываливается на губы, обильно сцеживает на синеющий подбородок слюну.

Наверное – она думает – всё, наконец, закончится на девятом кругу: в одной из пастей Люцифера с прекрасным видом на замерзший Коцит;

затем – выворачивает наизнанку чужое, оставляя то преть внутренностями у всех на виду; что есть предательство, если не нож под чье-то ребро.

[indent] - Что? Не хочешь переживать это заново?

Его колкости становятся на вкус пресными – это пугает чуть больше, чем ёбанное ничего после надуманной смерти – из бездны всегда кто-то смотрит, будь то обдолбанный рокер, будь то сам дьявол, сотканный из плоти неоправданных надежд и набивших оскомину сожалений. Но ей от того ни жарко, ни холодно – смотрящий безвозвратно затеряется в темноте ее расширившихся зрачков.

[indent] - Мне снилась война, Джонни, - говорит она тише, - война, на которой меня никогда не было. А после – скрюченное, тощее тело на ржавой койке мотеля. Но оно – не мое.

Приподнимаясь, смотрит призраку прямо в глаза – в эти тлеющие борозды, уместившиеся под бровями – забавно понимать, что за ними: лишь зеркало. И собеседников, как таковых, здесь больше нет.

[indent] - Может, моя слабость – лишь твоя ностальгия? По себе настоящему – не напыщенному уебку на сцене, а тому мальчику, что всё еще не разучился себя жалеть.

Ненависть не уходит – она прорастает корнями в прокуренных легких, оседает опавшей листвой в пустотах желудка: ее не вытравить кислотой – два пальца в глотку не высвободят даже осадки: ненависть пускает слезы по кровотоку, сбивает подскочивший внезапно пульс до нуля. Она – чужеродный объект, посаженный в раскуроченное мясо ее похороненного на свалке тела: безбилетный, отчаянный пассажир.

[indent] - Ты ведь сам уже с трудом нащупываешь грань между мной и тобой.

арлекина — наглухо ебнутая ; пьерошке об этом известно было всегда. с того самого момента, когда пальцы впервые переплели и пожелали друг другу доброй ночи.
[indent] но тогда не было нужды этого факта замечать. каждая выходка == приятная трапеза.
[indent] когда кина набрасывается на прохожих, пьеро еле сдерживает смех.

как ты вообще ее терпишь?
тебе точно не нужна по _ мо _ щь?

пьерошку облизывают со всех сторон обеспокоенные взгляды, и в них она нежится будто в до краев кипятком заполненной ванной.
в какой момент все изменилось?

ах да, ей ведь известна и дата, и время, и место. и от этого становится только хуже. что стало с мечтами выбраться из детдома вдвоем, чтобы реальную жизнь покорять. каждая фантазия оказалась фальшивкой, одна общага сменилась другой. реальная жизнь все еще невозможно далека. а крики ее теперь совсем не притворные: жалость пьерошке при таком раскладе необходимее воздуха.

внутренний голос подсказывает, что надо давать по съебам, но глупая эмоция на стыке гордости _ ревности заставляет спиной лишь сильнее утопать в спинке кресла.

— в силу воли мальвины я верю побольше, чем в твою, — каждая фраза, произнесенная без сопутствующего всхлипа кажется победой. но пьерошка знает, что не сможет сдерживаться долго: рядом с киной всегда можно было плакать вдоволь. она ласково гладила по волосам и уверяла, что все у них будет хорошо.

вот же незадача: с каждым днем все становится только хуже.

[indent] @pierofan228: малышка, ты как? мы собрали тебе фанатские письма, можно как-то передать?

пьеро улыбается, цепляясь за правильный коммент. вот же! вот оно! люди ее любят, карабас ее любит, значит, мальвина ее обязательно полюбит тоже. пьеро ведь попросту невозможно не любить ( ей так говорила арлекина ) .

— знаешь, а ведь мир не сошелся на тебя клином, — в глазах искрятся слезинки, но пьерошка улыбается, чувствуя силу. раньше кина была всей ее чертовой вселенной, так ведь могло и продолжаться. это она ее променяла, а не наоборот. пьеро в целом начала учитывать других людей, только когда поняла, что кине ее мало.

и нет уже больше ни переплетенных пальцев, ни пожеланий друг другу доброй ночи.

есть грустные слезы и есть злые крики. остатки былой взаимности, за которые обе отчаянно показательно стараются не цепляться. ведь если разложить их хрупкую жизнь на детали, то для карабаса они лишь вложение, мальвине и артемону всегда будет достаточно друг друга. простейшая математика, где на правой части равенства они снова вдвоем.

только не у разбитого корыта, а у самого настоящего пепеплища.
пьерошка смотрит арлекине в глаза и хочет лишь одного ; чтобы ты вновь обняла ее покрепче.

Когда Элли спрашивает у Джоэла, кто такие Билл и Фрэнк, первые секунды три тот многозначительно (растерянно?) молчит. Молчит он, на самом деле, большую часть времени, и поначалу это бесит – звенящие нервы-растяжки грозят вот-вот лопнуть, и это каждый раз лотерея: кто взорвется первым? Хотя, на самом деле, Джоэл не взрывается – пока что. Он просто смотрит своим тяжелым взглядом, который красноречивее всяких слов – будь его воля, то Элли уже бы давно лежала со свернутой шеей где-нибудь в подвале. По крайней мере, Джоэл выглядит как человек, который вполне себе способен на это.
Хотя, после того, как Тэсс… Короче говоря, Элли самой не до разговоров – по крайней мере, первые пару часов так точно. Ей не хочется думать о том, что, не будь ее, Джоэл и Тэсс не вляпались бы во все это дерьмо – но эти мысли в голову так и лезут. Так или иначе, но они ведь сами согласились на эту авантюру, разве нет? Однако палящее солнце делает только хуже, и эти навязчивые мысли буквально разъедают все внутри. Элли кажется, что это чертовски несправедливо – если так подумать, то даже от той же Тэсс могло бы быть куда больше пользы в масштабах всего загнивающего человечества, пока она сама – носитель сомнительного иммунитета – совершенно ничего не умеет и таскается балластом за другими.

Марлин сказала, что в Элли кроется спасение всего человечества. Именно так и говорила (уже после того, как несколько недель подряд задавала прикованной к батарее Элли одни и те же вопросы – имя, фамилия, посчитай до десяти и обратно) – и эти слова вызывали лишь нервный смешок. Создание вакцины звучит для Элли примерно так же, как полет на Луну – да и то второе людям уже удавалось провернуть. В школе такому не учили, и поэтому она понятия не имеет, как из нее собираются доставать эту вакцину – и сколько вообще понадобится времени, чтобы ее создать.
Почему-то кажется, что в нынешних реалиях по уровню невероятности это сравнимо со строительством космического корабля.
Но Марлин настолько вбила эту идею ей в голову, что в какой-то момент Элли перестала думать об этих незначительных деталях. В конце концов, главное добраться до лаборатории – а там уже ученые разберутся. Ведь так?

Но в ушах до сих стоит гул взрыва – и, кажется, что это не солнце палит, а обжигающее тепло пожара.
В тот момент Джоэл не стал тратить много времени на раздумья – просто сжал ее руку и потащил за собой (и сейчас запоздало поражает, с какой непоколебимой решимостью он это сделал). Элли понимала, что в этой кошмарной ситуации другого выхода и не было – вообще без вариантов, Тэсс обречена – но это все равно казалось чем-то до жути неправильным.
Но, с другой стороны, а как иначе?
Да никак.
И Элли уверена – если подвернется возможность скинуть ее кому-нибудь другому, Джоэл непременно этой возможностью воспользуется.

Дорожная пыль хрустит на зубах. Кажется, что она уже везде – за шиворотом, в карманах, в кедах. И в какой-то момент Элли стаскивает с себя куртку, потому что жарко уже до невыносимого.
С другой стороны, такая прогулка все еще лучше, чем уроки физкультуры в школе – никто позади не подгоняет и не заставляет бежать со всех ног.

В конце концов, она вообще-то снаружи – и этот факт до сих пор проблематично осознать. Обломки самолета, раскиданные по полю, кажутся диковинным экспонатом в каком-нибудь музее – а рассказы Джоэла о том, что раньше на этой штуке действительно можно было куда-то улететь, вызывают искреннее удивление.
Человеческие скелеты, лежащие неподалеку у дороги, уже таких чувств не вызывают.

– Долго еще идти? – спрашивает Элли, и не надеясь получить ответ – скорее, просто пытаясь разбавить очередную долгую молчаливую паузу. Она и так уже заранее примерно знает ответ – достаточно посмотреть вокруг и понять, что ничего похожего на обжитое людьми место в радиусе пары километров точно нет. Сколько они так уже тащатся – тоже непонятно, и Элли вовремя вспоминает, что часы у Джоэла сломаны и спрашивать у него время бесполезно.
Так и просится следующий логичный вопрос – а ты вообще уверен, что эти Билл и Фрэнк все еще живы? Но озвучить его она так и не получается – хотя, вопрос этот и так висит в жарком воздухе.
Про Тэсс тоже говорить бесполезно – Элли сначала попыталась, но Джоэл ясно дал понять, что эту тему поднимать не нужно. Пусть каждый оставит все при себе.

Элли оттягивает лямки рюкзака и скользит взглядом по верхушкам деревьев вдалеке – и в этом однообразном пейзаже замечает очертания водонапорной башни.
– Слушай, – произносит она, шаркнув ногой, и поддевает носком кеда камень, поднимая облачко пыли, – почему ты не вернул меня обратно Марлин?

На самом деле, это вполне логичный вопрос – особенно после того, что случилось с Тэсс. И дураку понятно, что дальше будет только труднее – но вот они здесь, тащатся непонятно куда непонятно к кому, которые непонятно, живы ли вообще.
Неужели оплата стоит того? – хочется спросить следом, но Элли почему-то так и не решается.

финник хорошо помнит, как звук его имени разнесся над городской площадью — так тяжелый свинцовый трензель вонзился ему в рот.

папина выцветшая рубашка, бывшая когда-то бежевой, но отсыревшая и почти окаменевшая от хозяйственного мыла, висела на нем мешком; из-под свободного воротника торчали худые ключицы — оголенные ветви осенних деревьев. рукава пришлось подвернуть до самых локтей. в том году во всем дистрикте не нашлось ни одного добровольца, только шум воды вдалеке и клекот хищных птиц, но финник не был ничем кроме — только добычей, отсчет последних дней которой скоро начнет механический голос распорядителя.

шестьдесят-пятьдесят девять-пятьдесят восемь.

папину выцветшую рубашку отберут в поезде и заставят переодеться во что-то поприличнее, и финник молчаливо повинуется, потому что спорить не привык.

пятьдесят семь.

у трибутов осталось не больше минуты. финник считает их секунды про себя, пытаясь придать им хоть какое-то значение.
часть его вздыхает с облегчением, когда они умирают.

эскорт их дистрикта дебора щебечет несчастным что-то о щедрости капитолия; о происхождении десерта со смешным названием тирамису, серебряных столовых приборах и необходимости научиться ими пользоваться, чтобы не ударить в грязь лицом перед спонсорами. её волосы гладко сбриты, и на их месте кусает искусственно-белый свет вагона множество крохотных драгоценных камней. мех ее розового боа неприятно щекочет ему лицо, когда она заодно, как будто между делом, касается его щеки и подбородка. он перестает видеть четко. не отодвигается.

темное небо дождливого утра сменяется неестественно голубым — про себя финник лениво задается вопросом, можно ли и небо сделать искусственным. он оглядывает его с безразличием, будто в эпоксидной смоле застрявшим на глубине зрачков. запах побережья, мокрого песка и гниющих водорослей выветривается из легких, и от свежего воздуха, дрожащего в приоткрытые окна поезда, кружится голова. в поезде до капитолия чисто и светло, как в доме милосердия. он всегда чувствует себя здесь чужим — пускай не пахнет рыбой, как обычно, пускай в хорошей одежде, но чувство, что он здесь гость, не покидает с тех самых пор, как миротворцы затолкнули его в вагон поезда шесть лет назад.

единственная разница в том, что гость может откланяться и уйти.

двери поезда намертво припаяны, столовые приборы — под контролем, лишнего шага не ступить без чужого взгляда, прикованного к мишени на твоей спине. финник кидает острый взгляд на камеры под потолком, когда девочка из его дистрикта начинает рассуждать о том, что игры — жестокая и бесчеловечная расправа над ними, и их нужно остановить. он мысленно с ней прощается.

на арене, если она переживет бойню у рога изобилия, её первым делом сожрет переродок. во славу панема, конечно. финника пугает только мысль о том, как легко он с этим смирился. пятьдесят четыре.
они видели ограды родных земель в последний раз — еще немного, и последним станет каждое мгновение их жизней. совсем скоро они в последний раз увидят оранжевые переливы заката, облака, горы, реки. совсем скоро они в последний раз вкусят пищу, в последний раз прикоснутся к воде, в последний раз задержат дыхание. это неизбежно. к неизбежности привыкаешь, когда живешь в панеме.

капитолий встречает их — его — восторженными визгами. дебора улыбается с привкусом змеиного яда, подталкивая трибутов к металлическим пастям открывшихся дверей. внимание капитолийской публики перетекает к поезду из четвертого почти моментально, шепот сливается в гул, в котором финник не может разобрать отдельные слова; видит только, как они все смотрят на него — с восхищением, с обожанием, с похотью. седой мужчина с закрученными усами и тяжелым барабанным животом, сталкиваясь с ним взглядом, облизывается, как хищник перед едой. финник думает о том, что каждый из этих взглядов может купить бутылку воды на арене — поэтому широко и сочно улыбается в ответ. толпа сходит с ума. пятьдесят два.

ночь перед парадом он проводит в доме этого мужчины.
у него экзема на животе и крепкий хват за волосы.

последние секунды этих детей, его детей, должны ведь хоть чего-то стоить.

— дебби, милая, где ты откопала этот бриллиант? в моде на сезон как раз голая правда!
аурелиус улыбается, обнажая стразы на всех зубах. финник быстро понимает, что голая — не эвфемизм.

возраст их стилиста аурелиуса сложно угадать наверняка — ему может быть восемнадцать или пятьдесят, но лицо его забито татуировками с орнаментами разного происхождения. он игнорирует девочку, цепляющуюся за дебору и семенящую за ней следом через бешеного зверя из капитолийских пестрых павлинов, собравшихся у входа, и взгляд его мгновенно останавливается на их мальчишке. аурелиус цепляет его за плечи и несколько раз крутит вокруг оси, прежде чем вдруг отпустить и восторженно захлопать в ладони, как ребенок, которому досталась новая сияющая игрушка. дебора кладет руку на его спину.

в общем ощущении собственной странной паршивости он предпочитает ретироваться. перебрасывается рукопожатиями с другими победителями, глотком из бутылки хэймитча эбернети давит тошноту, всплывающую из глубин ненависти к себе и капитолийскому фарсу при виде полуголых детей, выставленных на колесницах, как товар на витринах. ищет тень, в которой можно спрятаться — милосердный, щедрый, добрый капитолий дает ему такую возможность крайне редко: в домах чиновников и богачей свет обычно горит из люстр под потолками, не из керосиновых ламп, как дома, и под взглядами не укрыться.

— ты можешь встать ровно?
эскорт седьмого почти теряет терпение. у них в этом году, она сказала деборе, беда. мальчик слабенький, хилый совсем, больной что ли, а девчонка, чуть постарше, всю дорогу до капитолия размазывала сопли по новому платью до икоты и дрожи в глотке. финник не заострял бы внимания на них — чтобы, не приведи господи, не запомнить лиц, не услышать имени, не вонзать себе клинков в память, — только завывания ее сложно было проигнорировать. а еще хэймитч смотрел на нее с бесноватой злостью сквозь толщу опьянения.

только финник слышал, что воет она глубоко из груди, что звук скребется обратно внутрь, когтями на выходе за гортань цепляясь, а она давит его и давит нарочно, будто хочет, чтобы все смотрели.

только финник понял, что в залитых слезами глазах таится девичья хитрость.

только финник заметил, как она сжимает ладони в кулаки — хватом, словно уже заносит над чьей-то черепушкой острый топор с капитолийским клеймом на деревянной ручке.

у его трибутов осталось в лучшем случае секунд тридцать, чтобы забрать от жизни все, что она даст, прежде чем подарить им мешок боли. у девочки из седьмого впереди будет целая жизнь, чтобы втереть в открытые раны побольше соли. финнику хочется уйти; теперь, когда он запомнил ее, ему придется смотреть — сначала на то, как она убивает, как крошится и рвется ее душа на кровавые ошметки, а потом на то, как голодные капитолийские звери дожирают мясо с костей, хлюпая слюной. ему почти противно думать о том, что она красивая, если смыть с нее макияж и вытереть кислоту слез с щек; однажды она может оказаться с ним и капитолийским чинушей с экземой на животе в одной постели.

он ловит ее на подходе к лифту после парада, замученную, сожженную софитами, цепляет за локоть сзади и на ухо полушепотом говорит идти за ним — он проиграл голодные игры в этом году, когда вдруг ему стало не наплевать, что ее зовут джоанна.

— ты хороша, — финник закрывает за ними дверь в пустой конференц-зал, предназначенный для прессы; там обычно никого не бывает, кроме цезаря, и эту комнату в тренировочном центре они используют для разговоров, которые не должны слышать — хотя в панеме это, конечно, иллюзорно. — они поверили. хочу тебя с этим поздравить.

джоанна хлопает мокрыми глазами, ее слипшиеся ресницы напоминают ему рыболовные сети. спутанные волосы почти пахнут морем, хотя она моря никогда в жизни не видела.

— ты можешь выжить.
не выиграть, конечно, но этого может хватить. если правильно разыграть карты.
— я хочу помочь.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

Дрожащие отпечатки медленными круговыми движениями отогревают пульсирующие привычной болью виски: за ними – она знает – ничего интересного, всего лишь кость, а под ней: нервные волокна, обаявшие базальные ганглии, таламус и мозжечок. Где-то между – покоится? возможно, царит? – вместилище для того, что люди называют душой. Альт поджимает губы: по факту – это лишь оцифрованные мозгом воспоминания, запятые между принятыми решениями, помойка из непереваренных мыслей и немного людской гнильцы. В любом случае, вся эта каша на запах такая же, как нечаянно забытый во включенной микроволновке дешевый ужин в пластиковых ванночках – что есть цифровое бессмертие в первую очередь, если не смерть телесного.

Альт ненароком хмурит лицо.
Таранит лопатками заляпанную мелкой моросью стену и отрешенно закуривает.

Дым преломляет навязчивый свет неоновых вывесок, похрипывающих над головой – затеряться среди одинаково несчастных лиц оказывается не так уж и сложно, но у Каннингэм на сегодня другие планы: поэтому она натянуто улыбается. Укладывает непослушные волосы за ухо и, не туша сигареты, заходит в оплеванное перегаром помещение клуба – средней паршивости гитарные рифы сдирают остатки самообладания с ее ушных перепонок: едкий гул проползает извне вовнутрь, ощущаясь там легкой вибрацией.

Не то, чтобы это было слишком приятно.

– Эй, киса, – лицо первого она заприметила, еще выходя из такси: осыпанный крестиками лопнувших капилляров нос и глаза цвета меди; они, кстати, таращились на нее сейчас, не скрывая скопившийся на дне зрачков азарт ищейки, – мне кажется, что ты должна пройти с нами.

[indent] – Да ладно? Тебе кажется?

– Ага. Я вот практически уверен, – лицо второго она не запомнила бы даже при условии, что его будут печатать на первых полосах: настолько оно… пресное. Безжизненное и тупое.

Альт выдавливает улыбку и та рисуется неестественной – хищной – расплывается кривым полумесяцем меж ямочек ее щек. В голове разносится характерный «клац» – прутья захлопнувшейся клетки ощущаются чересчур реальными – наебку выдает лишь неприятная рябь, вылизывающая побагровевшую сетчатку.

На черной помаде выступают алые градины.

[indent] – И куда же мы пойдем?

Ранчо Коронадо. Промышленная зона. 10к эдди. Ебанные десять тысяч? Это даже обидно – Альт наигранно опускает глаза, пока полирует цифровыми зрачками чужие карманы. Ждет. Кто заказчик? Кто, кто, кто, кто, кто–

Званые гости говорят не по делу – чужую болтовню довольно просто пропускать мимо ушей – сегодня мозг отчаянно жаден на смыслы. Понимает: среди них нет раннеров. Даже тот – третий, который просто молчит – не оказывает сопротивления, и это кажется настолько глупым, что тянет на выстроенную наспех ловушку. Мысленно отмечает: мало денег? Или недостаточно опыта. Тяжесть мускулов против тяжести интеллекта – забава, которая порядком поднадоела. Наверное? Может быть.

[indent] – Так что ты там говорил?..

Когда маленькая компания делает шаг за порог «Каденции», незнакомая хрипотца прерывает эфир.

Лицо наигранного смельчака кажется Альт чересчур помятым – багровые кольца на ноздрях и серебряный протез выдают в нем главную звезду этого охуенно тоскливого вечера: Джонни Сильверхенд выглядел куда хуже, чем его отполированное альтер эго на плакатах, но это не сильно ее удивляет. У рокеров всегда так – перегар, намертво вцепившаяся в лицо щетина и исцарапанные авиаторы в любое время суток: выглядит скорее комично, нежели еще как-нибудь.

Альт выдыхает злобу на влажные губы, когда коннект окончательно рвется – кто блядский заказчик?

[indent] – Ты ебанный идиот, – констатация факта. Рыцарство в эти дни лишь реликт, а вот игра в него – не более чем жалкая попытка затащить дуру в кровать. Жалкое зрелище, – неужели тебе настолько мало этой засранной сцены для самоутверждения?

Истлевший труп былой сигареты смазывается по бетону тяжелой подошвой ее ботинок, пока тонкие пальчики рваными паучьими движениями выуживают новую палочку из смятой пачки.

[indent] – Яростные попытки стать центром любого конфликта выдают в тебе закомплексованного подростка. Тебе не говорили?

kepa ēza issare pirtra konīr syt hāre tubissa.
iksan zūgagon zȳhon morghon iksis va. māzigon arlī lenton.

лицо бронзовой суки напоминало маску высеченную из камня: за последние несколько седмиц она похудела, черты лица ее выбелило и они заострились. все то время, что шла церемония коронации, она стояла не шелохнувшись, покрытая черно-красным плащом дома таргариен, ее обескровленные губы были сжаты в тонкую линию, взгляд обращен в пустоту. бронзовый истукан не могла выдавить из себя и каплю улыбки. когда хор голосов дружно грянул, чествуя нового короля, она вздрогнула и, кажется, впервые за все время, посмотрела на деймона. новый король семи королевств предпочел не смотреть на нее вовсе. он поднял меч эйгона завоевателя над головой, на солнце блеснула золотом корона визериса, и верховный септон отступил в сторону, благочестиво улыбаясь толпе, словно мог разделить их радость.

мерзкие несчастные лизоблюды, предатели, лжецы. все, кто был готов устроить заговор в пользу нерожденного выродка алисенты,  лишь бы не дать деймону сесть на железный трон, сейчас тоже вымучивали на лицах радость, славили нового короля. с каким бы удовольствием  таргариен совершил бы над ними королевское правосудие, какой восторг ему бы доставили полетевшие по мягкому ковру из квохора головы отто хайтауэра и его братца ормунда, тайленда ланнистера и лариса стронга. деймон немедля мог бы объявить их предателями короны и уничтожить навсегда зеленых пиявок, крепко впившихся в шею его брата, настолько, что новоиспеченный король совершенно бы не удивился узнав, что это их рук дело - болезнь визериса и скорая смерть. впрочем, если и так, то они же сами и пострадали от сделанного выбора.

деймон сошел по ступеням вниз, черное пламя было убрано в ножны, корона незнакомой тяжестью охватила в тиски голову. им предстоял пир в честь короля, а в блошином конце этой ночью должно быть особенно шумно и весело, как полагается всегда, если королем становится их личный лорд. деймон бы тоже лучше присоединился к ним, а не терпел церемонии, те немногие, что еще умудрился не нарушить окончательно. он подал локоть рейнире, кивнул головой леди рее, чтобы та следовала рядом, и поток благородных господ, собравшихся на коронацию, разрозненным строем двинулся к великому чертогу.

se dāria kessa emagon iā riña

пир деймону показался не менее унылым, чем коронация. он пил, облокотившись на подлокотник своего кресла. менестрели сменялись шутами, шуты вызывали глотателей огня, за ними следовало целое представление, изображавшее лишь недавно завершившуюся войну на ступенях. иногда, между сменами блюд, деймон смотрел в сторону алисенты, нежно баюкавшей свой округлившийся живот, а когда ей казалось, что никто не интересуется овдовевшей королевой, она ласково улыбалась своему еще нерожденному плоду, находя в нем единственное утешение. отто хайтауэр сидел рядом с дочерью, и, несмотря на то, что он умудрялся сохранять маску довольства, взгляд у него был абсолютно трезвым и настороженным, положение, в котором оказалась их семья, было спорным и грозило неприятностями. деймон мог прямо сейчас приказать отто удалиться из столицы и более никогда в нее не возвращаться.

[indent][indent] - se skorkydoso gaomagon ao hae ziry mirre?

деймону, вот, не нравилось абсолютно. глухая злоба по-драконьи царапалась прямо под кожей, где-то на холме рейнис недовольно извивался, выдыхая густой черный дым, караксес. золотой венец все еще давил на виски. племянница, сидевшая по правую руку, тоже не отличалась излишней веселостью.

[indent][indent] - kostagon ao lilagon syt nyke. - протянул король, поймав взгляд рейниры, кривоватая усмешка сделала лицо почти что злорадным. деймон в знак примирения протянул девице собственный кубок, рея по левую руку недовольно дернула плечом. даже если бы таргариен не хотел отдавать родственнице свое вино, он бы непременно сделал это еще раз, только бы положение реи стало более неприятным.

когда разрезали пирог, и менестрели затянули "дорнийскую жену", деймон подумал о том, что рейнира не отгоревала свое по отцу. никто из них в сущности. она дождалась возвращения дяди, сиракс дохнула огнем на последнего из остававшихся у нее родителей, алисента покрепче сжала руку подруги. даром что не решали государственные дела над трупом брата. на следующий день уже началась подготовка к коронации нового короля,  через десять дней морем приплыла бронзовая сука, за оставшиеся дни стеклись прочие великие дома семи королевств, корлис веларион наконец-то оставил ступени, зачистив последние разбойничьи отряды кормильца крабов. с рейнирой за все это время деймон почти  не говорил, занятый подготовкой и встречами большую часть собственного времени, а потом драконоблюстители провели свадебную церемонию и на этом все кончилось. племянница, предоставленная сама себе, коротала дни неупокоенным мертвецом: брошенная, неприкаянная новая королевская жена.

[indent][indent] - идем, - проронил деймон, наконец поднимаясь с места. вместе с ним выступили вперед эррик каргилл и стеффон дарклин. гости проводили глазами короля, и, быть может, выдохнули с облегчением, когда оказались предоставлены сами себе. таргариен перехватил руку рейниры и вывел из великого чертога через боковые врата в богорощу.

с еще большим удовольствием деймон забрал бы племянницу в город, хоть бы и на шелковую улицу, где разгульное веселье было куда более искренним, а публика намного менее требовательной к соблюдению приличий. там вино помогало забыть уродливые лица толстозадых милордов и визгливые голоса их жен-свинок. и, если бы визерис был жив, его младший брат именно так бы и поступил с принцессой, просто чтобы ей было что вспоминать в моменты, когда приставленные септы заново будут пытаться проделать дырку в черепушке своей подопечной.

[indent][indent] - ao sagon vēdros, rhaenyra? - белые плащи остановились на расстоянии, чтобы не мешать королевской семье. деймон усмехнулся, проходя ближе к чардревам в углублении сада, зная что у новоиспеченной королевы не будет выбора, кроме как последовать за ним. -  ȳdra daor ao hae bona iksan dārys sir? iā bona ēdan naejot mazverdagon ao ñuha ābrazȳrys?

в цветах дома таргариен, с золотой вышивкой по платью, белыми уложенными в косы волосами, рейнира казалась старше, чем была на самом деле. у нее не было жениха, визерис так и не успел сделать выбор, а деймону предлагали отдать ее чуть ли не каждому лорду, что обладал достаточным состоянием и все еще был в силе. он много думал об этом, и как никогда хорошо понимал эйгона, так и не сумевшего расстаться ни с одной из сестер.

[indent][indent] - sīr kostan mīsagon īlva.

и так они сами не окажутся друг другу врагами. (возможно)

человек идет по темному коридору:
   у него слева море, заливы, а справа горы, леса.

волос золотой блеск рисует небесный контур — выжигает на теле крест. аэлина пытается убежать, пока не поздно. плетется тугая плеть и хватает за горло. руки тянутся, кровь кипит. мир рисует целый парад насмешек — аэлина целует там, где болит — аэлина целует свои ладони и пытается через них прорваться к лёгким. огненное марево застревает там вместо кислорода, растапливая.

у маноны бледная акварель на коже, рубцы на запястьях, слившиеся с фарфором, жёсткий шорох плаща. здравствуй ведьма, у меня к тебе нежелание следовать желанию посторонних — боги замирают, теряя из виду носительницу огня. аэлина прячется от них в драконьем тепле и ведьминых глазах. за плечами у чёрноклювой глубокий ночной океан, а у аэлины впереди очередное безрассудство.

[ никто уже не удивляется ]

первая встреча с ведьмой — без теплоты и до укусов. у аэлины для неё в глазах безумство, у маноны — отражение правды. у аэлины в волосах запутались листья да солнце, и ей просто хочется спрятаться в туманных зимних лесах террасена. но там всё пахнет правильностью — аэлина с этим не в ладах.

аэлина занимается тем, чем никто никогда не занимался — спасает себя от себя же. чтобы это сделать, нужно быть холоднее самого жестокого валга — аэлине хочется вернуться в то время, когда она считала себя полуночным монстром, боялась огня и держала клыки на замке. еле-еле качает кровь от мозга до кивка. каждый день следить сложнее, как мир качается туда-сюда.

аэлина качается вместе с ним. туда-сюда.

аэлине уже поздно спасаться в омуте вранья, когда всю жизнь швыряет. туда-сюда.
когда спасаешь самого себя, нужно быть холоднее и не поднимать лица в отражение, чтобы в своих же глазах не потеряться.
неспасённых любят до конца.

аэлина больше не видит мир стеклянным; стекло — это разрезающие подкожный слой мятые простыни, которые буквально несколько часов назад были ровными — барахтаться в них, как на хлипкой льдине, соскальзывать и царапаться, ломая ногти до корня. аэлине странно бороться с собой — ей всегда всего мало: ей мало свободы, ей мало контроля. там где океан — всегда отчаяние. в голове опять шумят чайки — это забавно смотреть в янтарь глаз. это забавно — этот янтарь она видела последним на берегу, прежде чем железная маска сковала полудохлого зверя.
легче смотреть в глаза пустые и просто молчать не в силах сказать ни слова.

— нет у меня плана, — есть, но не тот, который нужен всем. — я не собираюсь погибать, потому что так захотели боги. ты сама видела в зеркале — мы те, кто должны нести ответственность за их ошибки.

аэлине хочется вгрызться в божественные шеи и разорвать кожу на куски. аэлине хочется разрисовать их тела ритуальными огнями и продать пеклу — аэлине не хочется быть их разменной монетой и шансом на спасение. аэлине хочется натравить на них валгов и просто сбежать. и пусть среди богов есть охотники — те, кто в настоящем сейчас живут, видели вещи и по-страшнее.

страшно, это когда ребёнок размазывает кровь по бледным трупам родителей. страшно, это когда мужчина теряет своего беременного мейта. страшно, это когда семья, взрастившая из тебя почти монстра, отворачивается. страшно, это когда невидимые руки сжимаются на твоём горле. страшно, это когда ты думаешь, что уже никогда не сможешь ходить. страшно, это когда ты знаешь сколько твоих людей погибают в шахтах.
боги — не страшно. боги — противно.

это чувство галатиния выучила тысячей ссадин — с богами они никогда не будут на воле. аэлина устала постоянно стоять на утёсе. пытаться обратиться к богам за помощью — всё равно, что рассматривать штиль на море. аэлина знает цену свой жизни и не будет дышать за тех, кто не помогает в лёгкие засовывать кислород.

взгляд маноны ускользает — прямо в душу. аэлине не нравится чувство опасности, потому что она от него устала. но пусть смотрит: в галатинии — ветер огня, в ведьме — железа воля.

— я не против чего-нибудь поесть. я устала.

а где-то зима к королевству потерянной принцессы подкрадывается. это метод элементарного самообмана — чего-то отчаянно хотеть, не получать и говорить себе: « значит не нужно было ». хотеть восстановить родной террасен, посмотреть с балкона, как расцветает благородный оринф, получить знамение, что безымянные дети являются жертвой этому миру, и попробовать себе заявить — значит не нужно. ни мне, ни тебе. никому.
вот бы всё чередой, без точек, пророчеств.

   это классика из пейзажей погибнет скоро:
   человек идет, а на деле: дойдет не скоро.

иви закатывает глаза, джейкоб, кажется, даже на смертном одре найдет возможность попаясничать, без этого он просто не был бы сам собой. впрочем, этот уровень практически вопиющего неуважения по отношению к ассасинам, которые буквально сформировали братство в том виде, в котором оно существует сейчас... кажется, уже перестает даже удивлять иви. учитывая, что чаще всего подобным провокациями он занимается исключительно назло. чтобы повеселится с того, как она злится. сейчас, впрочем, иви не злится. она все еще отчаянно пытается найти выход из всего произошедшего.

— а ты почитай записи, — слабо отбивается иви. так или иначе, но основную суть джейкоб уловил. возможно, если он перестанет вести себя как последняя задница, то даже сможет еще и сделать правильные выводы. хотя бы двинуться в их сторону. — если ты еще читать не разучился. — укол такой же древний, как и и дерганье за косички — одна их тех причин, по которые иви собирает волосы. она усмехается только и откидывается к стенке, не испытывая никаких угрызений совести.

в одном джейкоб точно был прав: отец был бы в ужасе.
но разочаровался ли он бы в них? иви предпочитает не думать сейчас об этом. они в процессе освобождения города от тамплиеров, и судить результат их работы можно будет только в самом конце. тогда же можно будет сходить в собор святого павла и облегчить душу мыслями о том, что он их видел и гордился бы. до той поры — никаких лишних мечтаний и  воздыханий. только миссия.

у джейкоба, например, уже миссия наклевалась. испытывать тот же уровень воодушевления, что и брат, у иви совершенно не получалось даже после полувыпитой бутылки рома. сколько бы районов они не захватывали, никогда висельники не переходили к ним полностью. подобный оптимизм со стороны джейкоба выглядел безрассудной глупостью, но... иви пытается смотреть с других сторон и искать лучшее; например, её слова достаточно вдохновляют, чтобы он начинал думать о новых началах. даже если они очень сомнительны.

— и как ты их собираешься переманивать? еженедельными карточными турнирами? — в которых кто-то далеко не так хорош, как считает. иви хмыкает, но и не высказывает больших сомнений. просто задает достаточно здравые вопросы. в какой-то момент иви фокусирует взгляд на бутылке и полагает, что слишком здравые вопросы для сейчас. возможно, стоит отложить их на потом. зато подзатыльник сработал. обиженный взгляд она увидела, но кто еще из них двоих должен был обижаться. зато можно было быть спокойной: больше таких комментариев не будет.

— им пришлось бы очень сильно постараться, чтобы найти актера, подходящего под мастера эцио, — бормочет иви, чуть-чуть краснеет, и отворачивается. может, и хорошо, что в итоге не поставили. или поставили? если да, то даже немного жаль, что не удалось увидеть. не восхищаться эцио аудиторе было невозможно. и иви восхищалась. возможно, немного сильно увлеченно, но тревоги девичьего сердца — это тревоги девичьего сердца. и вообще дела давно минувших лет. она выросла и стала куда более зрелой для... подобного. просто роль эцио требовала куда большего понимания, чем могло бы хоть когда-то быть у рота. — неважно, впрочем. сгорело и сгорело. — она почти сразу же запивает собственные слова, очень сильно пытаясь их нивелировать.

отвлеченные мысли постепенно становятся более сфокусированными и серьезными. это все еще не отпускает джейкоба. но на это нужно было больше времени. но, по крайней мере, они были друг у друга.
иви находит руку джейкоба и сжимает.

— мы в этом вместе, джейкоб. до конца, — каким бы этот конец не был. впрочем, учитывая, в какую авантюру они себя ввязали, прыгнув в поезд до лондона, конец в любом случае будет как минимум веселым. и все же иви серьезна. она внимательно смотрит на джейкоба, потому что говорит то, что действительно много для неё значит. когда отец был в индии, только они у друг друга и были. сейчас отец в раю, и они снова остались друг с другом, но никогда — одни. она немного сползает и кладет голову на плечо джейкоба.

коротко усмехается. вот вроде бы так прекрасно начал. даже будто бы сделал нужные выводы, чтобы двинуться дальше, а на самом деле сделал столько шагов назад в своем развитии, доходя до уровня капризного десятилетнего ребенка, который очень сильно не хочет идти к врачу, если ему не пообещать конфетку. с другой стороны, вспоминая что клару, что артура.... некоторые десятилетки были гораздо взрослее, чем джейкоб фрай.

— а ты знаешь, что хорошие братья не попадают в тюрьму, чтобы их потом везти к врачам? — иви приподнимает одну бровь, хмыкая. — тебе нужно сегодня еще и выспаться. я хочу, чтобы мы лечили твои раны, а не твое похмелье.

впрочем, вместе с тем иви прекрасно осознает, что одно без другого вообще никак не получится. джейкоб довольно уверенно выглядел как человек, планирущий напиться, и лучшее, что может в подобных действиях сделать иви — это поддержать. и все равно завтра отправить к врачу, даже если последствия попойки ударят и по ней. не худшее, что может быть. может, генри поделится своими травами с родины, и удастся хоть с головной болью разобраться.

всё раньше восхищавшее в королевской гавани теперь давило на сансу, опуская её глаза к полу и с каждым днем добавляя камней на её сердце. и даже камни были не серые, как привыкли у неё дома, а цвета золотистого песчаника, под стать знаменам и волосам ланнистеров. в замке почти забыли, что и серсеия, и джоффри, и мирцелла и даже маленький томмен — баратеоны. только корона джоффри напоминала о его принадлежности к венценосным оленям, но всё остальное было богато украшено алыми стягами с золотыми львами. все словно бы забыли, кто еще совсем недавно бездарно правил вестеросом, позволяя вину литься рекой и казне пустеть. но так ли был плох король роберт? санса помнила, что отец всегда с теплом отзывался о друге и всецело доверял ему. знал ли король, когда сговаривался с своим десницей о браке их детей, каким чудовищем является его наследник /его ли/ ?

   санса каждый день молится матери, как учила её кейтлин. санса каждый день ищет утешения в богороще, словно старые боги способны вернуть её отца. и сестру. и конечно же сестру. к своему стыду юная волчица частенько забывала, что арья или пропала или погибла. арья была диким волчонком, вечной проказницей и такой далекой и непонятной, что сансе ничего не оставалось, как признать самой себе неприятную правду. а еще она молилась со всей страстью чтобы оказаться подальше от этого места. чтобы вернуться домой. ровно с той же страстью, к которой она взывала к богам, желая покинуть винтерфелл. глупая, наивная девочка. она выучила все песни матери, и слова искусной ложью падали с её губ. мой отец предатель. мой брат предатель. я верна принцу джоффри. мать, убереги мою семью. она будет послушной, учтивной, покорной. только убереги их всех.

   санса помнила: раньше она была тонкогласой, беспечной, ловкой. улыбалась легко, примеряла, смеясь, обновки и уже видела, как её рыжие волосы переливаются под золотой короной. прекрасный принц из её сказок, из её мечт обернулся на рассвете монстром, мертвой хваткой вцепившись в её горло — предательница. и певчая пташка смотрела на мир из-за золотых прутьев клетки, которую поставили на окно и лишь изредка бросали хлебные крошки со своего стола. о ней не могут совсем забыть, потому что она ценный трофей в этой игре. и её продолжают наряжать в шелка, отправляют служанок купать её и собирать волосы в высокие прически и делать вид, что относятся к ней п о д о б а ю щ е. а санса засыпает прижав к груди любимую куклу и никогда не гасит лучину. в королевской гавани в тенях коридоров и в тенях душ таятся монстры.

    весть о новой помолвке разлетается по замку, как осколки разбитой вазы — даже в самом неожиданном месте найдётся сверкающий обломок. служанки шепчутся и хихикают, обсуждая новую невесту джоффри, кидают на волчицу любопытные взгляды. северянка заученной скороговоркой повторяет: я счастлива за принца, я всё равно верна короне, я дочь предателя. но её сердце бьётся чаще и по ночам она лежит без сна — что с ней теперь будет? отпустит ли её серсея, прикажет убить назло роббу или будет и дальше наблюдать за страданиями испуганной девочки? санса гадает, как выгляди наследница простора о которой все отзываются в таким восторгом и ей уже жаль девушку, которой предстоит узнать какой джоффри на самом деле. волчица с печалью думает о юнной розе, которой предстоит поселиться в этих стенах, но что она может? ничегоничегоничего. если она расскажет хоть кому-нибудь, если обронит неверное слово, если хоть как-то намекнет, то надежда на свободу растворится утренним туманом над черноводной. сансе хочется кому-нибудь довериться, но ей страшно до злых слёз холодными дорожками затекающих в уши.

     увидев маргери впервые санса замирает: юная розочка прелестна и весела, все её движения плавные свободные, голос звонок и в глазах сверкает озорство. северянка наблюдает за ней, и д е а л ь н о й, с скрытым восторгом и гадает, есть ли у неё шипы. санса кажется себе неотесаной северной дикаркой рядом с этим воплощением изящества и прикусывает губу — она так хотела, так мечтала стать похожей на маргери. санса не сомневалась, что рыцари готовы пасть к ногам маленькой тирелл, а барды — стереть пальцы в кровь воспевая её. она почти не дышит, когда влекомая задором будущей королевы, отправляется с ней на прогулки по садам. теперь волчица старается одеваться просто, не просит служанок о модных прическах — может за блеском новой обитательницы гавани о ней забудут, если он не будет выделяться? да и как она может, рядом с такой красотой. но всё равно разглаживает ладонями складки платья перед утренним чаепитием и даже просит служанку слегка завить ей кончики волос.

    — благодарю вас за приглашение на ччаепитие, леди маргери, — улыбается смущенно, чувствуя как румянец загорается на щеках от замечания про её платье. — ваше платье восхитительно в выборе кроя и подбора цветов. — санса уже умеет играть в эту игру льстивых слов. у неё был хороший учитель. прячет глаза, увлеченно раскладывая на коленях салфетку. — говорят что вы с собой привезти сок из ваших виноградников? в винтерфелле за долгое лето удалось собрать маленький урожай, скорее шутка, чем настоящее виноделен надеюсь вы простите мою дерзость и сравнения. — слова слетают с губ мелким бисером, раскатываясь по столу. северянка кидает осторожный взгляд на служанку, боясь, что её слова о родных землях будут переданы серсее и та снова пожелает поговорить с ней. пока сансе ловко удавалось избегать всех ланнистеров, прячась в разных уголках замка с невинными занятиями, вроде вышивания или чтения. так её ни в чем не могли обвинить или наказать. — принцу джоффри очень повезло, что вы станете его женой, ведь — я уверена — ваша душа такая же красивая, как и вы сами. — и ведь санса не врёт, маргери кажется ей самым красивым существом, которое она когда-нибудь видела в своей жизни и со всей наивностью своей души, девушка верила, что будущая королева прекрасна во всем.

джейкоб мыслит широко, пока иви мыслит реалистично. у них нет достаточной шпионской сети — только помощь нед, которая первой кинула весть о том, что произошло у джейкоба, у них нет крепкого бюро с рекрутами и старшими ассасинами и у них нет все еще частицы эдема, чтобы можно было получить одобрение от совета. а еще количество грачей под их руководством в последнее время начало стремительно сокращаться — спасибо особо яростным столкновениям с висельниками, которые мало того, что поредили их ряды, так еще и часть запугали. им бы разобраться с тем масштабным ворохом препятствий, что стоит перед ними сейчас, а потом уже думать и о прессе.

...которая все равно не станет печатать объявления о вступлении в "грачи".

— нам нужно сконцентрироваться на более важных задачах сейчас, — например, о том, чтобы возвращать джейкоба с небес на землю. это — задача минимум, но впереди стоят куда более глобальные. пробежка по крышам бодрит, свежий воздух более благоустроенных районов заставляет в очередной напоминает о том, сколько еще предстоит сделать. каждый район должен быть таким, а не... ист-эндом, жить в котором невозможно — только выживать. крюк-кошка послушно цепляется за черепицы, позволяя быстрее перемещаться с одной крыши на другую, но даже шум ветра не скрывает слишком знакомых нот в бурчании джейкоба.

сосредоточенное серьезное выражение лица иви на пару мгновений смягчается. между ними часто вспыхивает недопонимание, на столкновении их взглядов и зиждется хрупкий баланс в происходящем вокруг. и все же сейчас джейкоб дает такой отпор не по причине того, что не хочет признавать свою неправоту, а потому что его это задевает. только вот сильнее, чем он себе в этом хочет признаваться. иви это знает — в конце концов, не зря они близнецы, и поэтому просто принимает это. оставляет тайной между ними, такой же, как и множество других, начиная с любимого маминого разбитого сервиза, который перевернула кошка, а вовсе не их тренировки в ловкости, заканчивая... сейчас.

— но?.. — поэтому иви не нажимает, позволяя джейкобу продолжить самому. пусть расскажет столько, сколько хочет. отсутствие информации, конечно, сильно побьет по правильному выстраиванию тактики, но... видимо, пробелы придется просто оставить на нэд. она точно найдет очевидцев. как и аберлайн. то, в каком долгу перед ними приходится быть, часто вызывает только тяжелый вздох. но чем больше жать на джейкоба, тем меньше он откроется.

— джейкоб, этот план... — иви прикрывает глаза, выдыхая. она не хотела сейчас продолжать чтение нотации — не то время и не место, вместо этого сказать правильные слова, но он недослушал, воспринял все иначе и с этим просто приходится работать. она выдыхает. ладно. надо просто собраться и не позволить на эмоциях понаделать глупостей джейкобу. не самая простая задача, но и не та, с которой иви сталкивается в первый раз.— поговорим потом. — сейчас, очевидно, разговор бы все равно не склеился, а дело их не ждет.

— он живет на втором этаже, — его видно, расхаживающим из стороны в сторону, в окне. а вот ниже... — висельники. наверняка охраняют. — иви безрадостно хмыкает. — если тебя заметят, то сразу начнется драка, а он сбежит. — ловить по городу было непросто, но возможно, но вместе с этим пришлось бы привлекать много лишнего внимания. в том числе и со стороны полиции. последнее, что им сейчас нужно было — это подобные последствия.

— я подкуплю детей, они отвлекут внимание висельников, — не обеднеет на пару шиллингов. — заведут в тупик, где ты разберешься с ними. тихо. — внимательный красноречивый взгляд. — я проникну в дом и мило побеседую, — иви верит в то, что увидев её, в отличии от джейкоба, он не сумеет сорваться так быстро и рьяно с места, а значит можно хотя бы попытаться поговорить. — и когда мои аргументы закончатся, ты увидишь, как открывается окно и, как нас учили, вежливо поздороваешься. — она легко толкает в бок, ухмыляясь. эту часть воспитания джейкоб воспринял очень хорошо.

она коротко кивает, ловко спускаясь с крыши. даже в самой худшей раскладке этот план не должен был особо сильно... разрушиться. даже если джейкоб решит еще и висельников допытать, то, если никто не заметит, они только получат больше информации. в худшем случае придется снова вылавливать. больше времени. сил. но терпимо. просто будет стоит еще одной выволочки джейкобу. аккуратно смешиваясь с толпой, она доходит до местной шпаны, подбрасывая монетку и кивая в сторону громил. главное — оставаться в тени. действовать постепенно, и... пытаться найти взглядом брата, которого на прежнем месте нет.

иви коротко выдыхает. стоит надеяться, что он прислушался. наемники убегают вслед за детьми, а иви, продолжая продвигаться сквозь толпу, достигает дома. входная дверь открыта, но на втором этаже уже сложнее. стоило ожидать, что едва ли её будут ждать с распростертыми объятиями. джейкоб бы сейчас снес дверь и зашел с ноги. иви аккуратно стучится:

— мистер хоторн? я бы хотела поговорить, у меня есть материалы, которые касаются пожара, я бы хотела опубликовать их... это будет сенсация, — она повышает голос на пару тонов, чтобы звучать более восторженно и более звонко. ожидать, что откроют сразу же глупо, но если что иви и знает, так это то, что настойчивость берет города. ровно как и то, что никому не нужен лишний шум у дверей квартиры. — я только покажу материалы, а вы сами решите. но я клянусь, вы не разочаруетесь.

на крайний случай замок можно будет вскрыть. тоже не самая чистая работа, но лучше, чем ничего. и все же настойчивый стук и настойчивые предложения работают. она слышит, как замок открывается и вместе с этим выпускает клинок, чтобы мгновенно пригрозить им, стоит двери приоткрыться.

— что может быть лучше эксклюзивного комментария? — она очаровательно улыбается, выставляя ногу вперед, не давая закрыть перед носом дверь, а после наступая. она закрывает за собой дверь, отрезая путь для отступления, вместе  с тем открывая окно для джейкоба. — или даже интервью? но для начала хочется кое-что спросить у вас.

все как и всегда. никаких имен, никакой обратной связи. деньги доставляет специальный посыльный, а письма проходят через почту так, что автор остается неизвестным. и все же... уже больше, чем ничего. и все же, несмотря на относительную полноту информации, иви кажется, что он о чем-то умалчивает. она кивает джейкобу, предлагая осмотреться по сторонам, продолжая опрашивать редактора. могли ли его проинструктировать на случай нежданных гостей?

— джейкоб, сможешь проследить за посыльным? скоро как раз следующая встреча, — бюрократию почтовой системы придется взять на себя. мысли об этом не особо воодушевляют, но только внимание к мелочам позволяет прийти к наиболее эффективному результату. — или, может, у тебя есть еще вопросы?

если иви исполняла роль доброго ассасина, то от роли злого ассасина джейкоб никогда не отказывался.
и, по правде говоря, она у него очень хорошо получалась.]

сансе нравится в дорне, хоть и здесь слишком жарко на ее вкус. а еще она все еще краснеет, когда какая-нибудь из змеек проходит мимо в слишком откровенном наряде. северянка на их вкус слишком кутается в шелка, скрывающих фигуру — леди от рождения она скорее провалится сквозь землю, чем позволит себе выглядеть неподобающе ее статусу. даже если здесь она совсем не леди старк, не леди винтерфелла. бесконечность тянущейся за ней лжи, начиная с той, когда она позволила себе соврать ради джоффри, когда позволила возложить ее леди на алтарь бесполезной детской любви к тому, кто ее совсем не заслуживал. именно это ей пыталась сказать арья, но санса считала себя умней, взрослей, чтобы слушать размышления какой-то мелкой дикарки, не умеющей вести себя в обществе.

ей снится королевская гавань. ей снится страшное лицо пса. ей снится усмешка джоффри, когда он показывает ей голову эддарда старка. снова и снова она переживала тот ужас на улицах города, когда на их носилки напали. кошмары преследуют сансу и она часто встает раньше всех, накидывает на плечи легкий шелк халата, чтобы в тонких нитях легкого тумана водных садов читать книгу. журчание воды и тихая распевка певчих птичек создает кокон умиротворения, которого так не хватает сансе последнее время. иногда ловит себя на том, что просто невидяще смотрит в книгу, пока слушает звуки покоя. девушка помнит все истории о нимерии и о том, как та привела свой народ в дорн, когда искала для них безопасное место. но нимеря была смелой, а санса сжимается от резких взмахов до сих пор. вот уж за кем, так за ней точно не последовал народ севера — она не многим лучше предателя в их глазах, ведь она так мечтала оттуда уехать всю свою жизнь. и ведь именно она была свидетельницей против отца, пытаясь спасти его жизнь...

водные сады были райским местом по сравнению с солнечным копьем, но и к жизни там санса привыкла— все равно она предпочитала читать в укромных уголках дворца и притворятся счастливой. в водных садах притворятся не надо было — счастье здесь зрело вместе с апельсинами и падало спелыми плодами в ладони, только подставляй. красный сок мешается с оранжевым, застывая цветными разводами на белоснежном мраморе. в страшных снах сансы кровь выглядит именно так. — принц оберин прибыл в водные сады, — шепчутся служанки, когда приносят блюдо сладостей для всех играющих детей. — говорят принц мертв, — судачат между собой старые няньки, которые спешат отвести своих подопечных на скучные уроки, необходимые маленьким лордам и леди. — а если принц сойдет с ума от горя? — переговариваются старшие дети, делая важный вид. и сансе хочется проклясть чрезмерное количество принцев, пока она пытается разобраться о ком же новости.

— принц, — стоит принцу оберину появиться в поле зрения, как санса тут же откладывает книгу и вскакивает, чтобы поклониться. она давно не видела никого из мартеллов, не считая змеек, которые были мартелл только наполовину. раньше к ней часто заглядывала арианна, но последнее время принцесса все больше времени проводила в солнечном копье, управляясь с государственными делами вместо отца. и санса вспоминала о доме и представляла, что стала бы леди винтерфелла не под твердой рукой отца или мужа, а самостоятельно... легкая улыбка касается губ сансы, когда она думает о том, что винтерфелл мог бы принадлежать только ей. но этому никогда не случиться и только и останется, что хлопать ресницами и ни за что не признаваться, что есть в дорне обычаи котрые не только ужасают правильную до глубины души сансу. — вы как всегда приезжаете так же неожиданно, как и уезжаете, — потупив взгляд вежливо произносит леди старк, ощущая как слегка алеют ее щеки — она успела оценить как оживляются водные сады с его приездом еще в самый первый раз и ей было интересно, что придумае принц оберин в этот раз. и кажется ей, что подобное поведение недостойно настоящей леди, которой нельзя быть слишком любопытной или слишком открыто проявлять свои эмоции. уж что должно было научить ее скрывать свои настоящие чувства, так это пребывание в королевской гавани, но видимо водные сады и правда обладали какой-то особой магией беззаботности.

джейкобу казалось, что он все еще слышит крики ужаса людей, запах гари и удушливого дыма альгамбры. от стен отражается торжествующий смех максвелла рота, после чего он говорит ту самую фразу «я могу» и .... джейкоб просыпается. от таких снов нет ни единой пользы, а внутри ощущаешь себя мерзко. он так и не понимает, злится ли он, тревожится или, быть может, внутри засела глухая дурацкая обида на мертвеца. словно могло быть иначе. джейкоб никому не выдает своих мыслей, запивает дурное настроение стаканчиком чего-нибудь покрепче и парочкой замечаний мистеру грину. последний неизменно вежлив и добр, а еще спешит поскорее унести сестренке какую-то очень полезную информацию. джейкоб мог бы обидеться, что его не посвящают, но это точно очередная книжка и игрушки предтеч. значит, скуч-но.

меньше всего джейкоб сейчас хочет погружаться в скуку. так точно не соберет мыслей воедино. поэтому джейкоб решает заниматься делами — кто-то ведь должен, пока одна парочка копается в старых легендах и ищет древние камни. грачи должны процветать, их дело расти, а влияние в лондоне усиливаться. так они смогут выбить почву из-под ног старрика — так они приблизят свой триумф. джейкоб очень горд своими далекоидущими планами, если бы только избавиться от преследующего его эха пожара в альгамбры.

там, между прочим, окончательно потушили пожарище. старый театр, ставший клубом, теперь лишь груда мусора. и вроде на этом можно отпустить ситуацию — джейкоб бы и рад, но тут даже дело не в его злости на рота!

все началось с подозрительной активации висельников. стычки банд — обычное дело, джейкоб привык. но, в последнее время их стало больше. потом вишенкой на торте стал фредди, который в этот раз даже не пытался переодеться в очередную узнаваемую копию себя. и ткнул заголовки газет, где громкая статья обвиняла небезызвестных грачей и их лидера — джейкоба фрая — в поджоге альгамбры.

[indent] — там было очень много влиятельных людей, джейкоб. им не нравится, когда их делают мишенями. еще мои агенты, — он кашлянул, скрывая это слово, чем заставил джейкоба закатить глаза. ох, уж этот аберлайн, — говорят у висельников началась дележка власти, и кое-кто хочет перевести на тебя все стрелки.

[indent]— фредди, я как-нибудь р...

[indent]— нет, не разберешься. дуэли на улицах не одно и то же, что произошло на днях! в общем, примите меры с сестрой. иначе мне придется обьявлять тебя в розыск.

джейкоб вскинул брови, выразительно посмотрев на аберлайна, явно сомневаясь в его предупреждении. еще чего. никто не станет арестовывать джейкоба фрая! впрочем, послание он услышал — и оно ему не понравилось. кто же знал, что это только начало.

[indent] — твоя забота так трогательна, фредди. а говорил, что мы не станем друзьями. в следующий раз лучше изображай пьяницу, а, это ты не под прикрытием? ладно-ладно, до встречи!

джейкоб не хотел вести задушевных бесед и получать дополнительные советы. он был решительно настроен справиться с ситуацией. только вот ...

стычек происходило больше.
газеты писали чаще.
а кто новая замена старрика на место максвелла рота все еще непонятно.

джейкоб весь лондон перерыл, только в покоях королевы не искал разве что — ничего. иногда ему казалось, что это какая-то злая шутка рота и сейчас тот выпрыгнет из-за угла, торжествующе хохоча. может, то был тоже его двойник? мало ли, насколько сильно они могут быть похожи. эту мысль джейкоб откинул быстро — и мысленно смутился, вспоминая прощание рота. хотелось бы, чтобы это был настоящий.

терять людей больше джейкобу не хотелось, а аберлайн вот-вот грозился снова нанести визит. ситуация выходила на глобальный уровень, она затрагивала их всех. поэтому джейкоб, после очередной неудачной вылазки в поисках нового главы висельников, возвращается к стартовой точке. там, где ему нужен план — хороший план. и желательно менее предвзятое отношение к ситуации. джейкоб никогда не следовал заветам отца про лишение эмоций ради дела, но сестра очень старалась. и, быть может, не пережив кошмара в альгамбре, она сможет предложить что-то стоящее. стоило надеяться, что не предложение почитать книжку с мистером грином. какие интересные цветочки! отвратительно.

[indent]— сестра, а где генри? неужели оторвался от совместного созерцания бумажек и вышел подышать свежим воздухом. — еще не хватало, чтобы до него дошли новости.

джейкоб замечает на столе газеты последних дней, и на первой полосе видит ту самую новость.

[indent]— вау, я уже на первой полосе. знаешь, когда аберлайн мне это показывал, я был на пятой странице. — сарказм мешается с напущенным восторгом, делая голос не очень естественным. джейкоб устал, джейкоб не может отпустить ситуацию, а еще чувствует себя загнанным в угол. он такого не любит. и не стерпит.

нужно лишь найти путь из западни и нанести контратаку.

[indent] — думаю, будет неплохо, если ты уделишь свое драгоценное время для дел грачей. на улицах артефакты предтеч не лежат, но зато ... — он не договаривает, голос теряет приторную издевательскую сладость. джейкоб в одно движение бросает газеты обратно на стол, и абсолютно серьезным тоном заканчивает. — мне нужна твоя помощь. план.

иви сейчас точно скажет, что она же говорила. не ходи, джейкоб! а он отвечал: не пойду. ему все еще обидно — и оба эта направлена на мертвеца, который просто мог поступать так ужасающе ублюдочно. но, пока еще ситуацию можно исправить, лучше все-таки обратиться к кому-нибудь. к сестре, например. они же семья.

Дикі звірі.
Кинута в клітку зграя диких, скажених звірів. Ось хто вони.

Катон загострює кинджал, показово не дивлячись на Мірту. Йому не хочеться знати, що вона про це думає. Засуджує чи ні, нажахана вона чи ні — йому байдуже.

Але потреба виправдатись все одно  сидить в печінці. Це не повʼязано з Міртою, глядачами, що втупили свій погляд по ту сторону екрана на його спітніле брудне обличчя, яке напевно взяли крупним планом, це повʼязано з ним самим — ніби він раніше задумувався про моральність своїх вчинків, ніби це щось взагалі означає тут, на Арені.

— Чисто математично, — він продовжує заточувати
кинджал, хоча останній і без того достатньо гострий, аби розрізати навпіл підкинутий у повітря листок паперу, — У нас вдвох буде більше шансів, ніж сам на сам.

І Марвел при цьому розкладі їм тільки заважав. Катон намагається не думати про Марвела. Рішення вбити його прийшло швидко і болісно водночас, проте недостатньо боляче для того, аби Катон передумав. З часів Академії Катон знав, що на Арені, як і в житті, не існує дружби. Є тимчасово вигідне партнерство, яке зрештою закінчується.

Мірта продовжує мовчати, Катон продовжує не дивитись на неї. Тіло Марвела, напевно, вже встигли поглинути залізні щелепи капітолійського монстра. Проста математика — якщо не Марвел, то згодом забирали би так вже його.

Катон вміє прораховувати ризики.
Двоє краще, ніж один.

«Переможцями можуть стати двоє трибутів, якщо вони з одного Дистрикту». І краще це будуть вони, ніж та сука з Дванадцятого та її хвостик, які досі чомусь живі.

— Вибач, що позбавив тебе можливості вбити мене в той момент, — каже він уїдливо і нарешті відкладає точильний камінь убік, а кинджал в піхви. Руки тепер нічим не зайняті, і він не знає, куди їх діти — руки у Катона великі і мозолисті, часом незграбні, а часом дуже навіть умілі. Зараз вони неспокійні.

Можливо, йому почулось? Це все стан гострого галюцинозу, і насправді Цезар Флікерман ніколи не казав цього, а нове правило про двох трибутів — це фокус його запаленого мозку? Катон швидко позбавляється цієї думки; він памʼятає розширені від страху зіниці Марвела, коли той почув це. Він памʼятає напружену позу Мірти позаду Марвела, її стиснуті в одну лінію губи і насуплений погляд. Це все точно було реально.

Колір райдужки Марвела фіксується в його памʼяті, ніби навмисно. Катона нудить, шлунок боляче спазмує у спробі витовкти назовні вміст (нічого не виходить, і він радий, що сьогодні поснідати не вдалось). Проте це добре заземляє його та повертає назад в реальність — досі в ту реальність, де цілий світ звужується до напівспражньої Арени з навченими вбивати підлітками.

Брудно-коричневий. Колір райдужки Марвела був брудно-коричневим.

Він нарешті вдивляється в обличчя Мірти і перестає ховати від неї погляд.

отправив последнее письмо женя ощутила как тягостное ожидание все сильнее сдавливает ее горло тревогой. все тяжелее заснуть ночью, не прислушиваясь — вдруг служанка царицы уже бежит за другой служанкой? вдруг она пропустит звуки просыпающегося от ночного сна дворца, ведь гонец принёс новости? где-то в глубине души женя мечтала, что николай проберется в замок незаметно и постучит именно в ее дверь. глупости, конечно, но где-то между сном и явью привидится и не такое. скоро настанет утро и мечтать снова станет некогда, выполняя свой привычный круг обязанностей: стереть шрамы василия, выровнять морщины царицы, присутствовать на завтраке, снова умаслить царицу и спешить в малый дворец, к издевкам багры и ее требовательности. кажется годы были не властны не только над внешностью гришы, но и над характером. ни разу женя не заметила за своей суровой преподавательницей и капли жалости, но однажды с удивлением обнаружила сострадание — когда та освободила ее от занятий без вопросов со стороны сафин. откуда багре было знать, что именно в тот вечер женя долго растирала кристаллы в ступе и смотрела как закипает вытяжка из белладонны? и прежде, чем смешать два незамысловатых компонента повернула ключ в замке на еще один оборот, чтобы никто не осмелился ее тревожить. горький вкус заставляет девушку закашляться, едва не выплевывая зелье, но продолжает делать глоток за глотком — только так, никак иначе. на утро она сама разведет огонь в камине и без жалости швырнет кровавую сорочку и простыни, которыми она вытирала пол. никто не узнает. никому и не надо знать. а потом раздастся стук в дверь и женя торопливо побежит открывать, удивляясь кому она могла понадобиться так рано, а получает лишь небольшую записку с освобождением от занятий. и ледяной холод пронзит позвоночник — багра знает. багра в с е г д а все знает.

пройдет почти неделя, пока женя перестанет испытывать боль внизу живота от каждого резкого движения, но ни один мускул на лице не дрогнет, а тонкие пальцы будут лишь сильнее сжимать тяжелую шкатулку ткачихи. девушка заставляет себя забыть о любых собственных чувствах, пока аккуратно, стараясь не касаться кожи придает царице татьяне цветущий вид, на который уже давно плевать ее законному супругу. все ухищрения, так щедро даруемые женей, замечают лишь придворные льстецы, да юные фаворитки короля, в неуверенности поджимающие губы. потом пройдет еще неделя... и еще. любые события, любые переживания сотрутся, покроются пылью, затмеваемые рутинностью жизни из которой и состояли будни юной гриши. только уже никаких милых чаепитий или сказок, с любовью подобранных. только никаких писем, чтобы перечитывать в тишине комнаты — она сожгла все вместе с сорочкой, безжалостно кинув в огонь, подводя черту под собой прошлой. все больше и больше она понимала о чем говорит генерал кириган, все сильнее ей хотелось, чтобы к гришам стали относиться как к равным, а не забавным игрушкам, в случае необходимости способными стать оружием.

а потом николай и остальные возвращаются в столицу и женя мраморный изваянием стоит позади трона королевы, прикрывая свое присутствие тенями, отбрасываемыми монархами в их величии и радости от возвращениям младшего н а с л е д н и к а. девушка коротко улыбается поймав взгляд николая и тут же опускает глаза — не дело служанок так беззастенчиво разглядывать царских особ. жизнь в замке приобретает суетливый характер, ведь подобные события сопровождаются празднествами, к которым готовится каждый в большом дворце и женя не исключение: ей поручено порхать между комнатами, весело щебеча рыжей канарейкой для всех, кого царица пожелала «привести в порядок». маленькое счастье, что николая не было среди попавших в список и девушка могла оттягивать момент разговора, суть которого она не могла вообразить или придумать — писать письма, рассказывая о событиях дворца или переписывать стихи куда проще, чем стоять, мучительно подбирая слова и сдерживая все то настоящее, что бережно хранится спрятанное под ста замками правиль и условностей. ей бы найти в себе смелости броситься тому на шею, сжать сильнее в объятиях, слушать как стучит сердце под парадным кителем и хотя бы на мгновение забыть о мире. но вместе этого коротко пожимает руку николая, пока губы сами произносят заученные фразы «рада что вы вернулись», «приятно видеть вас снова», «как всегда выглядите потрясающе». и все. это все что ей разрешено, пока жадные до сплетен глаза оценивают каждое ее действие — это утомляет, но женя знает правила игры слишком хорошо, чтобы сделать неверными хотя бы пол шага.